К функции объекта a
В данном тексте объект а предлагается рассматривать более развернуто, чем в классическом психоаналитическом понимании — не только как объект-cause of desire, но и как топологический эффект смещения, обнаруживаемый в структуре как несводимое различие. Объект а не существует как вещь, не локализуется в пространстве или времени и проявляется исключительно как кривизна поля, возникающая в точке, где напряжение превышает порог, который структура может удержать. Это неснимаемое искажение, не включаемое в структуру и не устранимое из неё. Объект а не присутствует, а обнаруживает свою «актуализацию» ретроактивно.
Если рассматривать структуру как связность, удерживающую форму в условиях напряжения, любое топологическое искажение является не локальным разрывом, а глобальным перераспределением, в результате которого изменяется сама конфигурация связей. Структура здесь не совокупность элементов, а система удержания различий. Тогда форма — это не внешний контур, а то, что удерживается как отношение. Искажение, не поддающееся локализации, является пределом, в котором структура вынуждена реорганизоваться в пределах гомеоморфного класса, меняя способ локальной вложенности связей при сохранении топологической непрерывности. Именно поэтому актуализация объекта а фиксируется не как событие, а как минимальное, но неустранимое изменение формы: не в смысле внешнего образа, а в смысле конфигурации удерживающих связей.
Такое неснимаемое различие соотносится с гравитацией не как с силой или действием, а как с эффектом нарушения равновесия. Объект а и гравитация — топологические эффекты смещения, возникающие в точке предельного напряжения.
1 — Гравитация
Гравитация — это не объект и не сила в вещном смысле, а условие искривления, возникающее только в присутствии «второго», то есть как эффект между, а не внутри. У любого объекта потенциально есть своя гравитация, но она обнаруживается только в присутствии другого как искривление, возникающее не из него самого, а из взаимодействия. В языке это проявляется как смещение смысла в сторону зоны, ближайшей к S₁, первичному означающему, стабилизирующему конфигурацию вокруг себя и задающему локальную кривизну означающего поля; в физике — как искривление траектории; в опыте субъекта — как неустранимое притяжение к точке, которую невозможно символизировать. Таким образом, гравитация является не свойством, а эффектом несовпадения между возможной конфигурацией и актуальным полем, стабилизировавшимся в виде искривления. Именно там, где искривление поля достигает предельного напряжения, становится возможной актуализация объекта a как топологического искажения, не поддающегося локализации, но указывающего на различие.
Каждое слово имеет одинаковую потенциальную массу как элемент языка, но субъективная гравитация возникает не из самих слов, а из конфигурации означающих, уже сформированной вокруг S₁, задающего локальное искривление. Восприятие простейшего сообщения определяется не осознанным выбором, а инерционным движением смысла в сторону ближайшего сгущения, обусловленного этой структурой. Таким образом, интерпретация не производится субъектом, а происходит как гравитационное смещение, при котором язык изгибается в пользу тех означающих, которые ближе к S₁, а не к нейтральной логике. Это частично совпадает с пониманием информации у Шеннона, где смысл возникает как различие, но здесь различие не задано заранее, а формируется динамически под воздействием локальной кривизны означающего поля.
Субъект в этой логике — не носитель смысла, а поле искажения, образованное в месте реализации напряжения через актуализацию объекта а, где язык не принадлежит говорящему. Он не просто отчуждается, а выходит за пределы возможной локализации субъекта в структуре. Там, где объект a больше не может вызывать искривления структуры, цепь означающих продолжает циркулировать по инерции. Структура движения означающих сохраняется, но больше не искривляется: не возникает ни локального напряжения, ни события, ни искажения поля. Это язык, утративший гравитацию, мёртвый язык, который производит, или уплотняет себя сам, повторяясь без вмешательства. Массовое производство мёртвого языка — не аномалия, а симптом: когда объект a не актуализировался через jouissance, а был разменян на plaisir: напряжение не достигло предела, структура не изменилась, оставаясь в режиме рекурсивного замыкания, где движение означающих продолжается без деформации, формируя узлы повторения, поддерживающие циркуляцию без преобразования. Однако именно там, где объект а не может быть ни интегрирован, ни перераспределен, возникает jouissance как напряжение без выхода. Если структура выдерживает этот предел не размыкаясь, но изгибаясь, то возникает не результат, а структурный вынос: язык как символизация, возникшая в момент гравитационного искажения. Речь в этом контексте не акт субъекта, а побочный продукт топологического срыва, при котором напряжение не уничтожает структуру, а искажает её достаточно, чтобы она могла продолжить удержание. В противном случае возможно психотическое проявление: объект а актуализируется, но символическое уже не удерживает его, и структура распадается, или пересобирается произвольным образом.
В такой перспективе гравитация — это условие возможности самого языка Реального, то есть того, что в лакановской топологии обозначает несводимую к означающему зону, структурно исключённую из символического. Там, где символическое упирается в невозможность, гравитация продолжает действовать, не как метафора, а как реальное притяжение, удерживающее разваливающееся поле. Там, где объект а вызывает деформацию в субъекте, она проявляется не только в его внутренней логике, но и в локальной кривизне топологического пространства, подобно тому, как массивное тело искривляет ткань пространства-времени. Гравитация действует как удержание самого расщепления: не поддерживая тела или сознания как таковые, но фиксируя минимальное различие, в котором ещё сохраняется возможность актуализации объекта а как структурного искажения. Она единственная из четырёх «фундаментальных сил», не имеющая экрана или представителя: электромагнетизм визуализируется, сильное и слабое взаимодействие фиксируются, а гравитация — это только прогиб, деформация без тела. В этом смысле она и есть язык Реального.
В модели Пенроуза сознание объясняется через гравитацию: коллапс суперпозиции, обусловленный гравитационным порогом, выступает как механизм перехода от возможного к актуальному, а у суперпозиции существует предельное время жизни до момента, в который удержание множественности становится невозможным. Отталкиваясь от этой модели коллапс волновой функции предлагается понимать как точку структурного перенапряжения, при которой прежняя топологическая конфигурация теряет устойчивость. Это момент, в котором структура вынуждена перестраиваться. Здесь проявляется объект а — как складка, в которой напряжение достигает необратимого порога, за которым стабилизация становится невозможной. Он не символизируется, но именно он вынуждает структуру перестроиться, избегая распада. Объект а не обладает онтологическим статусом: у него нет энергии, направления, величины. Он не локализуется, но вызывает искажение в поле — как изгиб, после которого структура уже не способна сохранить свою топологическую конфигурацию. Объект а не принадлежит ни субъекту, ни материи, но является самой невозможностью их совпадения.
В научном дискурсе уже обозначены зоны, в которых гравитация не воспринимается как сила или действие, имеющее причину. Так темпоральные искажения, приписываемые тёмной материи и тёмной энергии, не обнаруживаются эмпирически, потому что не функционируют как субстанции, а именно как топологические смещения внутри поля. Их эффект не в присутствии, а в нарушении: в кривизне, которая не возвращается к симметрии. Гравитация в данном контексте выступает как эффект отказа от устойчивости, маскируя неспособность пространства оставаться замкнутым в прежней топологической конфигурации. Расширение пространства тем самым является не следствием внешнего импульса, не движением, а симптомом внутренней невозможности удержания прежней конфигурации.
2 — Время как искривление
Эйнштейн, вводя космологическую константу, исходил из интуиции, что вселенная должна быть стационарной, то есть существовать вне линейного времени. Позднее он назвал это своей «величайшей ошибкой», но сама идея оказалась ближе к квантовой гравитации, чем он, возможно, предполагал. Уравнение Уилера-ДеВитта продолжает эту линию: исключая время как переменную, оно описывает вселенную не как разворачивающееся событие, а как завершённую структуру, внутри которой время — это просто локальное искривление. С этой точки зрения и космологическая константа, и «отсутствие времени» являются попытками уловить ту же самую топологическую фиксацию, в которой всё уже произошло.
Если время является одним из векторов, по которому мы считываем топологическое искривление, исчезает необходимость постулировать развитие, причинность и наблюдателя. Актуализация объекта а обнаруживается в искривлении поля, которое не исходит из локальной причины, но обнаруживается как несводимое различие, проявляющее себя в расхождении структуры с ожидаемой гомологичной конфигурацией. В этом подходе время можно рассматривать как дополнительную ось вращения, вдоль которой фиксируется не событие, а структурное расхождение: так, как при вращении бутылки Клейна различаются её сечения. Измерение таким образом — это не фиксация, а выбор сечения: каждый контур не раскрывает новое, но проявляет иной аспект уже замкнутой топологии. В этом смысле описание не является объяснением, а регистрацией расхождений, в которых структура не совпадает с собой.Парадокс в том, что то, что читается как «карта несовпадений», уже содержится в структуре, просто в другом масштабе. Мы не имеем доступа к целому: каждый срез — это проекционное сечение, в котором форма не может быть дана целиком. В голографической модели это означает, что каждый фрагмент содержит информацию о целом, но с понижением точности: по мере уменьшения теряется часть различий, и обратное восстановление становится невозможным.
3 — Топология времени
Если принять, что пространство имеет многомерную структуру, в которой состояние системы описывается как вектор в гильбертовом пространстве, то представление о времени как об универсальной и фиксированной оси теряет свою обоснованность. То есть время (t) не является независимым измерением, равнозначным координатам X, Y, Z, но скорее проявляется как эффект ориентации вектора состояния по отношению к наблюдательной конфигурации, внутри которой суперпозиция ретроактивно артикулируется как временная последовательность. Если бы такую структуру можно было поворачивать относительно оси t, то направленность последовательности зависела бы не от внутренней динамики системы, а от топологического включения наблюдателя, от того, как ориентация состояния соотносится с направлением этого поворота как с условием артикуляции. Линейность, в этом контексте, не предзадана, а возникает как побочный эффект сцепления между направлением поворота и точкой, из которой совершается наблюдение — не как выбор, а как ограничение, наложенное на артикуляцию состояния внутри данной ориентации. Это означает, что время проявляется как эффект попытки наблюдателя интерпретировать суперпозицию в форме последовательности. Таким образом, вопрос не в том, существует ли время, а в том, при каких условиях оно артикулируется как измеримая последовательность.
Это позволяет приблизиться к пониманию объекта a, не как элемента, существующего во времени, а как самого топологического искажения, в котором движение не предполагает длительности. Временность, в таком понимании, представляет собой не фундаментальную характеристику реальности, а проекцию отсутствия, возникшую в попытке символизировать чистое смещение без фиксации.
4 — Предел связности. Антиматерия
Теоретическая модель Big Rip является не просто гипотезой о будущем Вселенной, а потенциальной проекцией логики объекта a, доведённой до крайней точки. Big Rip — это не гипотетическая катастрофа, а предельная форма сцепления, в которой гравитация больше не может поддерживать структуру, и объект a актуализируется как необратимое структурное искажение. Это не взрыв, а распад сцеплений структуры: галактики, звёзды, планеты и, в конце концов, атомы больше не могут оставаться связанными.
С физической точки зрения, это вызвано экспоненциальным расширением пространства под действием тёмной энергии, но в предлагаемой здесь логике — это крайняя форма деформации поля, где объект а разрушает структуру окончательно. Не потому что он «негативен», а потому что он не обладает ни знаком, ни телом. Он — эффект разрыва как предельной формы деформации. В этой перспективе Big Rip является топологическим пределом, где гравитация не может больше удерживать сцепление структуры. В какой-то момент ускорение расширения становится столь интенсивным, что распадаются даже кварки — вплоть до утраты различий как таковых.
В этой перспективе тёмная энергия и тёмная материя представлены не как субстанция, а как эффект различия, возникающий из невозможности символического удержания — именно это и исключает их из прямого расчёта. Несмотря на попытки вписать темную материю в рамки симметрии или энергетического баланса, она ускользает от этих категорий. Она не определяется через наблюдаемое не потому, что её нет, а потому что она структурно исключена из доступного наблюдению. Темная материя не отсутствует, но и не артикулируется.
Если рассматривать тёмную материю как топологическую позицию, не поддающуюся включению в систему различений, она перестаёт быть «противоположной» или неопределённой величиной и оказывается в том же регистре, что и объект a: вне символизации, но удерживающей гомологичность структуры, не как реализованную симметрию, а как её внутреннее стремление к повторному совпадению с собой, которое остаётся недостижимым в своей полноте. Тёмная материя в этом смысле продолжает действовать как пустое место — не объект, но условие структурирования. Именно потому тёмная материя не фиксируется в гравитационном ландшафте, но влияет на его метрику. В данной перспективе у неё нет массы, но она продолжает структурировать саму топологию пространства-времени, действуя не через наличие, а через возможность смещения. Темная материя не «есть», но её отсутствие, операционально.
То есть предельная деформация Big Rip доводит до предела ту же топологическую невозможность удержания, что в случае тёмной материи всегда уже представлено, а именно невозможность полного совпадения структуры с собой. Расширение и удержание вляются не противоположностями, а разными режимами деформации, или несводимости: один разрывает связность, другой структурирует её из отсутствия. Объект a здесь не посредник, а складка между невозможностью артикуляции в случае тёмной материи и невозможностью удержания в случае Big Rip.
5 — Дискурс науки
В этом контексте изменение космологической константы может быть понято не как сдвиг в материи, а как симптом нестабильности в самой структуре, той, что удерживает напряжение, допускающее искажение без распада. Тогда её вариативность предстает не как ошибка, а как динамический симптом: смещение в механизме, в котором становится различимым происходящее.
Такое понимание константы как границы, возникающей не в материи, а в самой логике различения, позволяет предположить: если язык утрачивает способность удерживать разрыв и всё чаще самозамыкается, устраняя расхождения, в которых могла бы ретроактивно проявиться актуализация объекта a, то и восприятие становится повтором уже артикулированных форм.
Дискурс науки подвержен тому же сглаживанию: речевые структуры всё чаще перераспределяют уже артикулированное, отодвигая возможность новых точек входа. Самозамыкающаяся консистентность здесь работает не просто как гомеостатическая защита от разрыва, но и форма наслаждения от устранения возможности различия, формирующая иллюзию отсутствия нехватки. Это не только попытка обойти невозможное, но и отменить его как топологическое условие. Это не ускорение языка, а его рубцевание: замыкание на повторе устраняет саму возможность смещения. А без топологического смещения невозможны ни открытие, ни событие.
Изначально наука удерживала структуру как повод для разрыва: нестыковка между наблюдаемым и моделью предполагала возможность другого закона, другой кривизны. Субъект науки был тем, кто допускал, что объяснение может ещё не существовать. Сегодня нестыковка всё чаще становится репликацией ранее артикулированных конфигураций означающих. Проблема заключается не во внутреннем содержании теорий, а в структурной форме, в которой делается попытка встроить невозможное в теорию, пусть и с любыми оговорками.
Там где наука приближается к границе невозможного, в её дискурсе всё чаще обнаруживается стремление обойти невозможность артикуляции, вводя означающие, чье значение представляется «самоочевидным», то есть тормозящую динамику означающего ряда, устанавливая фиктивное совпадение с самими собой, тем самым блокируя возможность смещения. Так становятся допустимыми подстановки из заранее артикулируемых пространств, допускающих сглаживание через опору на уже символизированное.
Одной из самых парадоксальных фиксаций в месте, где должен быть обнаружен разрыв, но которым оперирует практически любой дискурс, является означающее «понимания» (значения). Создавая иллюзию связи между означающим и означаемом оно представляет собой нейтрализующую подстановку там, где должна была произойти актуализация расхождения.
Отталкиваясь от лакановской оптики понятия «понимания» возникающего как ложная ретроактивность, которая маскирует сам механизм акта, его можно определить не как интериоризацию смысла, а как момент коллапса суперпозиции: из множества возможных траекторий определенное означающее усиливает в себе напряжение структуры, вызывая её принудительное перераспределение. Не по причине логической или эпистемологической силы, а по топологической необходимости. Понимание здесь — не знание, а эффект перестраивания поля означающих: не в силу их содержания, а в силу напряжения, которое они способны удерживать. Именно в этом смысле дискурс науки притягателен: он предлагает устойчивые и длительные маршруты такого перераспределения, то есть последовательности, в которых структура может продолжать смещаться, не распадаясь. В то же время, в обыденной речи, при столкновении с невозможным, субъект чаще сдвигается в сторону фантазма через метонимию, маскируя разрыв.
Таким образом «понимание» является не просто лингвистической, или гносеологической проблемой, но структурной аномалией — означающее, которое не функционирует как означающее, так как оно маскирует саму возможность различия.
Если семантика и синтаксис научного языка не способны дать обоснование тому, что не поддается описанию, то математическая формализация, работающая не за счёт значений, а за счёт отношений, может служить способом удержания различия без привязки к означаемому. Подобная артикуляция, выходит за рамки дискурса университета, где знание структурировано как система уже артикулированных различий (S2), и использует механизм различия не из полноты, а из невозможности совпадения.
Именно на этом пределе и разворачивается работа Эрика Верлинде, интерпретирующего гравитацию не как фундаментальную силу, а как энтропийный эффект перераспределения информации. Этот взгляд приближается к пониманию структуры не как устойчивого каркаса, а как поля напряжений, возникающих там, где невозможно совпадение. Такая модель не добавляет новое знание в уже замкнутую структуру, а разрывает её модальность изнутри. Гравитация здесь не причина, а функция различия; не сила, а следствие изменения плотности.
Эти идеи пока не стали доминирующими в научном дискурсе, но они обозначают возможность другой сцены, не как отказ от научного дискурса, а как его топологическая мутация, в которой актуализация объекта a не исключается, а артикулируется как системная неустранимость. Это не модель мира, а возможный сдвиг в самой артикулирующей структуре.
6 — Физика. Парадоксы.
С этой позиции можно рассматривать ряд физических экспериментов не как отдельные феномены, а как проявления структурной деформации, в которой акт наблюдения совпадает с моментом искажения.
В double slit experiment результат зависит от факта измерения: без него частица ведёт себя как волна, с ним — как частица. Измерение здесь не акт наблюдения, а точка структурного разделения, в которой различие предшествует наблюдаемому. Другими словами, акт измерения — это структурное вмешательство, в котором участвует не внешний наблюдатель, а само различие, возникающее в поле, приводя к возникновению бинарности в структуре. Это различие создаёт локальное искривление, сопоставимое с гравитационным смещением, и уже оно влияет на поведение частицы. Язык, фиксируя результат измерения, становится активным элементом этой структуры, не как нейтральный инструмент описания, а как часть самого процесса. Попытка сохранить когерентность без признания, что структура уже нестабильна, оказывается попыткой удержать форму в момент, когда её уже искажение уже неизбежно. Таким образом, вопрос не только в том, что именно мы измеряем, а как устроена сама возможность измерения. Наблюдатель, или прибор уже встроен в структуру различения, которая определяет, что может быть замечено, а что нет. Если допустить возможность фиксации не результата коллапса суперпозиции, а самой топологии поля до него, тогда можно говорить о состояниях, не сводимых ни к частице, ни к волне. Это предполагает, что результат измерения — не отражение реальности, а отголосок уже совершившегося искажения.
Эксперименты, подтверждающие нарушение неравенств Белла (вроде aspect experiment), отвергают локальный реализм: нельзя считать, что частицы имеют определённые свойства до измерения, и что никакая информация не передаётся быстрее света. Стандартное объяснение прибегает либо к отказу от реализма, либо к отказу от локальности. Но есть третий путь: отказаться от представления о фиксированной структуре и линейного времени и ввести понятие объекта а — однотипную функцию с понятием гравитации, коллапсирующую в момент измерения. Если измерение в одной части системы создаёт искривление в топологии поля, то запутанная частица, находящаяся «в другом месте», не «получает информацию», а оказывается включённой в этот деформационный сдвиг. Объект а не локализуется, но и не нарушает причинность в привычном смысле, потому что причинность и есть производная от конфигурации. Таким образом, квантовая нелокальность может быть понята не как передача сигнала, а как перераспределение через искривлённую структуру, где измерение является не просто актом наблюдения, а точкой фазового сдвига в общей системе.
Наблюдатель в квантовом эксперименте часто представляется как тот, кто «создаёт» реальность в момент измерения. Но это представление креационистское по своей структуре и потому искажает сам топологический характер измерения. Наблюдатель не фиксирует и не создаёт — он смещает. Его присутствие или даже потенциальная возможность наблюдения перенастраивает конфигурацию поля, в котором разворачивается событие. Если рассматривать измерение как гравитационное искривление в структуре поля, то оно становится не актом выбора одного значения из множества, а резонансным откликом системы, в которой суперпозиция вынуждена коллапсировать под действием искривления поля. Субъект (или прибор), фиксируя одно состояние, не столько выбирает его, сколько вовлекается в уже начавшееся смещение тем самым усиливая его. Это фундаментально разрушает представление о наблюдении как о внешнем вмешательстве. Наоборот, вся конфигурация, включая наблюдателя, всегда уже топологически связана. И тогда речь идёт не о локальном воздействии, а об изменении структурной когерентности всей системы, из которой и возникает наблюдаемый эффект.
Парадокс Монти-Холла наглядно демонстрирует, как любое наблюдение, даже казалось бы, нейтральное, смещает поле вероятностей. После открытия одной из дверей система уже не та, что была: объект а, как гравитационное искажение, сдвинулся. Это не вопрос фиксированных объектов, а вопрос того, как сам акт раскрытия изменяет структуру. Именно поэтому смена выбора увеличивает шанс выигрыша, не потому, что приз за дверью "переместился", а потому, что в поле конфигурации произошел фазовый сдвиг. Рациональное сопротивление этой логике — не что иное, как желание сохранить структуру целой, несмотря на её очевидное искривление.
Можно представить себе модель, в которой все известные несостыковки: квантовые парадоксы, логические сбои, аномалии в данных, расхождения между моделями и наблюдениями, собираются в одно поле как указатели на структурные провалы. Речь не о банальной нехватке данных, а о точках, где структура перестаёт удерживать согласованность и начинает искажаться. Если наложить эти сбои друг на друга, можно предположить существование узлов, в которых разнородные парадоксы пересекаются и формируют складку. Такой узел становится не локализуемым объектом, а топологическим следом объекта а, местом, где структура выворачивается за пределы привычного пространства. Это допускает возможность построения карты не по плотности материи, а по распределению логических и топологических искажений в самой модели реальности. В этом контексте объект а не просто указывает на сбой, но и на возможность перехода структуры в иное измерение согласованности, где гравитация и язык могут быть различными выражениями одной и той же кривизны.
7 — Наблюдатель
Если наблюдатель удалён и не вступает в прямое взаимодействие с системой, остаётся открытым вопрос — почему сам факт наблюдения влияет на результат? Это становится объяснимым, если отказаться от модели локального взаимодействия в пользу топологической конфигурации, где гравитация функционирует не как сила, а как напряжение формы, а структура — не сумма объектов, а поле, способное к искажению. В этой логике наблюдение действует не как вмешательство, а как симптом: оно указывает на приближение к порогу, за которым структура теряет устойчивость. Наблюдение не вызывает события, но маркирует момент, в котором деформация уже стала необходимой и указывает на модальность, а не содержание. Означающее, как компонент этой структуры, существует не в трёхмерном пространстве, а в дополнительном измерении, топологическом слое, который задаёт возможные деформации системы. Так наблюдение становится не волевым актом субъекта, а выражением невозможности удержания симметрии.
В любом акте измерения наблюдатель участвует не только как физический объект, обладающий массой или воздействием, но прежде всего как носитель языка. Даже если речь идёт о приборе, он встроен в структуру различения, в которой измерение возможно только как операция символической фиксации. Язык, при помощи которого производится измерение (число, формула, модель), не является нейтральным описанием: он сам есть след смещения, эффект напряжения, которое нельзя редуцировать ни к физическому, ни к психическому, но которое структурирует саму возможность символического различения. Поэтому даже удалённое наблюдение не является пассивным. оно влияет не механически, а топологически: актуализирует вектор различия внутри структуры и вызывает сдвиг. Это означает, что любой наблюдатель не просто регистрирует реальность, но уже участвует в её смещении через язык, через выбор оператора, через сам факт включённости в структуру различия.
Принцип неопределённости Гейзенберга классически демонстрирует невозможность одновременного точного измерения сопряжённых величин (например, положения и импульса), указывая на пределы наблюдения, встроенные в саму структуру измерения. Однако это не просто ограничение знаний — это указание на то, что сам акт измерения организует то, что измеряется. Пенроуз, пытаясь объяснить коллапс волновой функции, выдвигал гипотезу об объективном сокращении суперпозиции (objective reduction), связывая его с гравитационными эффектами на уровне нейтронов, но оставляя вопрос о роли наблюдателя открытым. В противоположность ему, Макс Тегмарк рассматривает сознание как эпифеномен квантовых процессов, однако и он вынужден допустить, что акт различения неотделим от математической модели, то есть от языка. Оба признают границу, но в одном случае она уточняется в сторону психического эффекта, в другом — в сторону физической теории, но ни один не устраняет топологическую необходимость различия. Язык, таким образом, не просто сопровождает измерение, он и есть его возможность, как поверхность на которой разрыв становится артикулируемым. Это означает, что актуализация объекта а, структурирующего различие, не есть побочный эффект — оно условие измерения как такового.
8 — Смещение double-slit experiment
В классических интерпретациях квантовой механики (Копенгагенская, интерпретация Эверетта и др.) акт измерения вызывает коллапс волновой функции, то есть переход волновой суперпозиции в одно из определённых состояний, связываемый с физическим взаимодействием между системой и прибором. В этом тексте выдвигается допущение, согласно которому ключевым условием коллапса является не само взаимодействие, а структурное включение результата в символический регистр. То есть решающим оказывается не контакт с прибором как таковой, а момент символической фиксации, в котором неопределённое состояние оказывается артикулированным.
Такое смещение фокуса, от физического взаимодействия к символической фиксации, позволяет пересобрать саму структуру наблюдения, подведя её к лакановскому понятию взгляда: не как функции оптики, а как действия означающего, пригвождающего субъекта в структуре различения. Взгляд оказывает влияние не тем, что фиксирует, а тем, что называет: волна прочитывается как частица не через собственную «видимость», а через акт символизации. Слепой взгляд не производит коллапса: он не фиксирует границу между увиденным и названным и потому не стабилизирует, он «не артикулирует». Поэтому можно предположить, что акт измерения, как структурное вмешательство, зависит не от наличия прибора, а от включённости означающего.
Это подводит к необходимости сместить условия классического double-slit experiment: не устраняя измерение, а организуя его так, чтобы результат не мог быть интерпретирован как указание на локализацию частицы, не фиксировать траекторию напрямую, а измерять сопряжённый параметр, не предназначенный для реконструкции пути. Система детекции, в этом случае, могла бы быть настроена на опосредованное измерение параметров, не поддающихся интерпретации в терминах локальности — распределения температуры на плоскости потенциального попадания, колебательных сдвигов среды, флуктуаций давления, электромагнитных искажений и других нелокализуемых эффектов.
При невозможности интерпретировать полученные данные как указание на локализацию, либо вследствие их неартикулируемости, либо из-за формы фиксации, исключающей обратную реконструкцию, можно ожидать, что интерференционная картина сохранится, несмотря на техническое наличие измерения. Это означало бы, что коллапс волновой функции определяется не самим актом физического взаимодействия, а включением результата в семиотическую структуру.
Эксперимент в лакановской оптике функционирует не как проверка истины, а как функция свидетельствования. Система мысли научного сообщества основывается на возможности делать вывод на основе эксперимента, с которым все согласны не на основании того, что «происходит», а на основании того, что может быть структурно зафиксировано и воспроизведено. Таким образом, институция эксперимента — это не просто метод, а форма артикуляции, основанная на возможности символической фиксации. Модифицированный double-slit experiment в этом контексте указывает на границу между наблюдаемым и артикулируемым: результат не свидетельствует о траектории, а о невозможности её восстановления как означающего. Это и есть свидетельство в лакановском смысле, структурное, а не перцептивное.
Приближаясь к мысли об изоморфизме между функцией объекта a и актом коллапса волновой функции, стоит отметить, что объект a — это не сущность и не выбор, а малое различие, которое, не будучи удержано, вызывает смещение всей структуры. Коллапс волновой функции является не внешним актом, а внутренней необходимостью: вектором напряжения, достигшим предела. Он не актуализируется как событие, а функционирует как условие его возможности. Объект a не совпадает с актом коллапса, но делает его неизбежным: он не фиксируется, но деформирует. Структура языка и структура вероятностной реальности изоморфны в своём актуализирующем моменте. Именно в этом коллапсе и возникает «реальность» как эффект.
Даже в рамках альтернативных физических моделей, таких как гипотеза тёмного фотона, предполагающая существование «невидимого» партнёра фотона, не вступающего во взаимодействие с измерительным прибором, структура различения не устраняется, а лишь деформируется. Такая теория не устраняет топологическое напряжение, но перенастраивает его: «тёмный» фотон не фиксируется, но влияет на результат. Это указывает на то, что независимо от модели, критическим остаётся не сам механизм передачи, а невозможность полного совмещения наблюдаемого с артикулируемым. Даже при смене онтологической оптики продолжают действовать те же условия изгиба: объект a не исчезает, но возвращается как напряжение, не допускающее полного совмещения.
9 — Границы мыслимого — невозможность означивания ничто без формы.
Мыслить ничто вне формы невозможно: любое означивание уже оформляет. Даже пустота в структуре предстаёт как очерченная, различимая. Это и есть предел языка: он может прерываться, но не может выйти за предел означивания. Отсюда следует, что интерпретация — это не акт субъекта, а форма стабилизации структуры в точке актуализации объекта a. Никто не даёт интерпретацию: она возникает как автоматическое перераспределение напряжения, как выравнивание поля. Говорить «я интерпретирую» — уже ошибка. Уместнее сказать: в месте наивысшего напряжения структура смещается так, что интерпретация становится неизбежной, как след, как деформация. Субъект не конституируется: он возникает не как причина интерпретации, а как её остаточный эффект, напряжение, зафиксированное в момент стабилизации.
Именно в этом нелокализуемом напряжении возможно появление объекта a, являющегося актуализацией различия, эффектом вворачивания самого ничто в само себя. Если всё существующее мыслится как ничто, свернутое в топологическую плотность, то “что-то” возникает не как сущность, а как иллюзия, спровоцированная напряжённостью формы. В этой конфигурации не существует субъекта интерпретации: интерпретация возникает как выброс на краю складки, где одна и та же поверхность кажется одновременно внутренней и внешней. Это “между” — не позиция между двумя объектами, а разрыв между двумя видимостями одной и той же складки ничто. Именно это напряжение и ощущается как гравитация, как иллюзия понимания, мысли, действия, хотя, по сути, ничто не мыслит и ничто не действует.
У ничто нет воли, формы, направления и времени. Оно не может ни заворачиваться, ни оставаться ровным. Но именно по этой причине вворачивание становится возможным: потому что нет ничего, что могло бы запретить или воспрепятствовать его флуктуации. Нет никакой структуры, которая удерживала бы ничто в его ничтожности. Тогда первая складка вворачивания уже становится отличием, уже формирует контур. Заворачивание ничто в ничто порождает «между» — то, что мы воспринимаем как гравитацию и различие. Это не движение и не выбор, а возможность, не запрещённая ничем. В этом смысле, вся видимая реальность может быть описана как смещение, спровоцированное завихрением ничто, которому никто не помешал случиться.
Переживаемая структура не является фундаментальной, а лишь представляет собой эффект вворачивания, возникший без основания. Восприятие реальности в этом смысле не психическая активность субъекта и даже не электрические импульсы, а сам эффект формообразования, кажимость различия. Если структура языка способна удерживать контур, то этого уже достаточно, не потому что за этим стоит субъект, но потому что именно это удержание создаёт возможность различения.
Невозможность в виде гипотетической сцены
Ничто может быть дано не как гомогенное отсутствие, а как предельная гиперпозиция всех форм, включая и совпадение, и несовпадение. Если предположить, что ничто действительно не подчиняется никаким законам, то оно не обязано оставаться симметричным, или завершённым. В его пределе возможна флуктуация — pure contingency, не как вероятностная величина, а как неустойчивость без рамки, не обусловленная причиной. Это не сбой системы, потому что никакой системы ещё нет. Это не событие в пространстве, потому что нет пространства. Это не акт воли, потому что нет субъекта. Это нарушение совпадения, неустранимое смещение, не оформленное как событие. Поскольку ничто не ограничено ничем, смещение не подавляется: оно не требует причины, и неустранимость — его достаточное условие. Так возникает различие, как то, что осталось эффектом смещения, не удержанного никаким законом. Это и есть условие всего: не вещь, а структурное допущение, позволяющее говорить об эффекте без причины. Не энергия, не материя и даже не информация, а различие, удерживающее невозможность совпадения. Здесь различие ещё не привязано к месту актуализации объекта a: оно функционирует как исходная нестабильность, в которой нехватка ещё не различима, потому что не дана ещё целостность, которую можно было бы утратить. Но различие — это то напряжение, которое уже создаёт условие появления нехватки как логического места, а не как потенции.
Как чистый эффект смещения, различие требует минимального удержания, что также является основанием для структуры. Однако структура не может оставаться в стабильной конфигурации, поскольку любая стабилизация, следуя градиенту энтропии, стремится сгладить различие, тем самым устраняя собственное условие. Это автокаталитическая логика: структура, стремясь к упорядоченности, реализует напряжение, возникающее на границе удержания, что формирует зоны возможного разрыва. Актуализация объекта a возможна только когда структура снова сталкивается с невозможностью стабилизации.
Так появляется то, что будет впоследствии описано как «гравитация», «время», «материя». Объект a не может быть рассчитан, но оказывается тем, что структурирует. В этом смысле он не часть структуры, но её условие. Объект а не исчезает, потому что никогда и не появлялся: он не локализуется, но избыточен по отношению к структуре, как знак того, что ничто не исчезло до конца.
То, что воспринимается как последовательный, логичный «мир», наполненный объектами, не более чем голографическая проекция, возникающая на границе, где ничто вворачивается в ничто. Эта граница не физическая, а топологическая: не точка в пространстве, а место, где симметрия становится невозможной, и потому различие фиксируется как плотность. Иллюзия «реальности» возникает как задержка, как «неуспевание» субъекта за динамикой сворачивания: он ощущает мир, потому что постоянно запаздывает по отношению к смещению, не во времени, а внутри, в точке, где момент не совпадает с собой. Именно это рассогласование и составляет то, что мы называем временем, жизнью, субъектом. Ни одно из этих понятий не имеет онтологического статуса вне разрыва.
Голограмма как интерферентная структура, идеально наложенная на свою идентичную копию, не даёт изображения: при полном совпадении фаз и амплитуд интерференция исчезает, вместе с ней исчезает и проекция голограммы. Ничто возникает не как пустота, а как эффект наложения, в котором все различия аннулированы. До сдвига нет даже «где»: координата возникает как функция несовпадения. Пространство и время — это не фон, а следы расщепления. Структура не разворачивается, а проступает в момент, когда ничто перестаёт быть идеально наложенным на себя.
Разворачивание структуры — не гарантия, а случайность. И если различие возникает из сдвига наложения, то ничто, не имеющее основания, одновременно является и полным наложением, растворяющим различие и наблюдателя. То, что названо «миром» — всего лишь минимальное удержание различия. Никаких гарантий нет: ничто может вывернуться, сжаться, исчезнуть, заново сместиться. Привычные законы, формы, ощущения — лишь локальная иллюзия. Существование возможно только пока присутствует различие.
Если допустить, что ничто обладает свойством быть и периодичным, и непериодичным одновременно, то оно удерживается не как структура, а как суперпозиция возможных структур, в том числе, несовместимых. Это означает, что ничто не является ни стабильной симметрией, ни хаотическим фоном, но топологической потенциальностью, в которой любое смещение, даже на уровне микроскопического флуктуативного несоответствия, может породить эффект, аналогичный муаровому узору, возникающему при наложении двух непериодичных паттернов Пенроуза. В этом контексте непериодичность — не противоположность периодичности, а её неустранимый спутник: любой строго регулярный узор содержит в себе возможность рассогласования, потому что регулярность требует идеальной синхронности всех элементов, которая физически и логически невозможна без внешнего удержания.
Таким образом, ничто как гипотетическое поле содержит в себе обе модальности, и их неразрешимое наложение является причиной появления различия. Это не выбор: ничто не выбирает быть непериодичным, оно просто не в состоянии удержать абсолютную периодичность на всех уровнях сразу. И в этой точке, при невозможности идеального совпадения, и возникает то, что мы называем эффектом: не движение, не материя, не энергия, а напряжённость несовпадения. И если этот эффект воспроизводится, он формирует то, что мы воспринимаем как устойчивость, мир или время, не через появление чего-то в ничто, а как задержка внутри его интерференционного искажения.
Концепция возникновения различия из ничто не является чисто спекулятивной, в ряде космологических и топологических моделей подобная гипотеза уже фигурирует. Например, в работе Виленкина описывается квантовое туннелирование вселенной из состояния абсолютного ничто, без пространства, времени и материи, в конфигурацию с ненулевым радиусом, откуда начинается инфляционное развёртывание. Это не философская аллегория, но формализуемая квантовая гипотеза с конкретными граничными условиями из научного дискурса. В другой области, квантовой теории поля, разрабатываются модели топологических флуктуаций, в которых сама ткань пространства-времени нестабильна и может переходить между различными формами. Следовательно, даже строгие дисциплины допускают мысль о том, что форма, структура и различие могут быть результатом минимального смещения в условно ничто не как сущности, а как функциональной нестабильности.
То, что мы воспринимаем как время, не обязательно связано с линейным течением или физическим движением. В рассматриваемой перспективе время — это эффект возникающий при нарушении полного наложения без сохранения различий. Внутри ничто возможны любые конфигурации, но лишь там, где возникает минимальное смещение, появляется последовательность. Линейное восприятие жизни, таким образом, может быть не фундаментальным свойством реальности, а побочным эффектом одного-единственного топологического излома, который нарушает идеальную симметрию. Там, где одна голографическая проекция несовершенно накладывается на другую, возникает эффект движения, различия и длительности. Это объясняет, почему субъективное восприятие времени может сжиматься, растягиваться или исчезать вовсе: потому что оно не результат стабильного потока, а функция топологической расстыковки
Иллюзия времени — это не то, что "кажется", потому что в точке, где возникает различие, ещё нет субъекта, который мог бы его воспринять. Кажимость — это уже эффект актуализации объекта а в голографической структуре. Однако смещение интерферентного узора не создаёт образа, а производит топологическое напряжение, которое в своей проекции разворачивается как иллюзия движения.
Модель лентикулярной структуры дает представление о плоскости, содержащей множественные изображения, которые производят иллюзию движения при минимальном смещении угла зрения. При отсутствии движения и последовательности именно в преломлении между несовпадающими фазами возникает кажимость времени. Лентикулярная линза, как физическая структура, удерживает одновременность и различие, позволяя видеть сменяемость, не полагая ее как онтологическую. Такая оптически доступная модель воспроизводит ту же топологическую логику, в которой субъект возникает как точка запаздывания по отношению к изменяющейся видимости.
Не субъект переживает время, а сама голограмма преломляется в точке несовпадения, создавая то, что позже может быть названо «переживанием» — тем, что не предшествует смещению, но является его эффектом. В этом смысле время — не то, что есть, но эффект структурного сбоя.